Я обещал познакомить вас с тем, кто поведет меня по Латвии. Но самый лучший рассказчик о Кришьяне Бароне это Директор его музея Рута Карклиня. Благодаря ей и создается новая книга.

От себя добавлю - посмотрите как переплетаются наши истории и судьбы людей. А впереди вас ждет знакомство с необычной книгой

Рута Карклиня, Андрис Эрглис

Отец дайн

В России Кришьянис Барон получил поддержку главному труду своей жизни

«Собирание духовного наследия латышей, которым я занялся благодаря личным встречам и письмам Бривземниекса, нашло теплый, очень теплый прием в народе – и в простых людях, и в образованных кругах. Давно, казалось бы, засыпанные и иссякшие ключи народной памяти опять забили на диво всем». К.Барон

Кришьянис Барон и дело всей его жизни — издание латышских народных песен, «Латышских дайн» (1894—1915), — стало существеннейшей вехой в становлении и развитии латышской национальной культуры. Без собрания Барона, Отца дайн, немыслима самоидентификация латышской нации. Дайны служат мерилом этического и эстетического идеала народа. А жизнь самого Отца дайн, в свой черед, — красноречивым свидетельством значения личности в определении ценностей целой эпохи.

Жизненный путь Кришьяниса Барона — своеобразное напоминание о стремлении латышских крестьян позапрошлого столетия к образованию, к материальной и культурной наполненности бытия, к стабильности и в духовной, и в практической жизни. Биография Отца дайн в этом смысле — типичная история энтузиаста второй половины XIX столетия. Чтобы добиться намеченного, латыши, в то время граждане огромной Российской империи, отправлялись в большой мир — одни в ближайшие города и близлежащие земли, другие селились по всей России — от Пскова до Владивостока. На российских путях-дорогах, от Петербурга и Москвы до Воронежа, прошли и годы учебы и труда К. Барона. Его неизменно волновали просторы России, равно как и ее гостеприимные, сердечные люди.

Чтобы понять, почему и как Кришьянис Барон провел в России столь долгие годы – почти 30 лет – нужно обратиться к прошлому.

В Дерпте

После окончания гимназии в Митаве (Елгаве) у Кришьяниса Барона появилась возможность продолжить учебу. В 1856 году он поступил в Дерптский (Тартуский) университет, где изучал математику, физику и астрономию, а также прослушал курс лекций по русской литературе. Там он познакомился с Кришьянисом Валдемаром и Юрисом Алунаном. Их кружок национально настроенных латышских студентов заложил основу будущего младолатышского движения. К. Валдемар изучал народное хозяйство, Ю. Алунан — языкознание. Таким образом, интересы этой группы молодых людей были представлены достаточно широко и в гуманитарных, и в точных науках.

Чтобы влиться в студенческую среду, К. Барону полагалось подать документы, которые рассматривала комиссия высшего учебного заведения. По законам того времени, крестьянам и их детям дозволялось уезжать дальше чем на 30 верст от своего места жительства только в том случае, если они получали особое на то разрешение или паспорт, удостоверяющий личность. У К. Барона тоже были осложнения, связанные с преодолением чиновничьих предписаний. Когда формальная сторона все же была улажена, он, студент, смог приступить к учебе и участвовать в общественной жизни. 15 февраля 1856 года К. Барон в письме близким писал: «Я здесь познакомился с нашими, из Латвии, и очень рад, что мы, латыши, теперь держимся вместе. У нас здесь свои встречи, мы говорим о том, что могло бы послужить подъему самосознания нашего народа и каким манером мы, латыши, могли бы денно и нощно способствовать этому подъему».

В то время в Дерптском университете учились десятка три латышей, среди них особенно выделялся Кришьянис Валдемар. Прикрепив на двери своей комнаты табличку с надписью “C. Waldemar. Stud. cam. Latvietis”, он тем самым  выразил свое отношение к тем, кто считал, что национальность «латыш» и высшая школа — понятия несовместимые. В лице Валдемара К. Баронс обрел единомышленника и друга на многие годы.

О сомнительной возможности латышей получить высшее образование свидетельствует уже тот факт, что из восьми детей Юриса и Энгеле Барон только младшему сыну, Кришьянису, после окончания местной школы удалось продолжить учебу. Однако вопреки всем ограничениям в Лифляндской и Курляндской губерниях удельный вес умеющих читать и писать был одним из самых высоких в Российской империи.

Таким образом, становится понятно, что именно академически образованные латыши стали теми, кто своей деятельностью закладывал основы латышского национального самосознания и будущего культурного развития. Этих национально настроенных прогрессивных латышей немецкие священнослужители прозвали «младолатышами», и, как отмечал еще К. Барон, это вовсе не было столь безобидным определением, как нам может показаться сегодня. В сущности, это означало зарождение противников от века заведенного порядка. Однако на дворе был уже XIX век с его великими переменами и реформами по всей Европе. Вместе с отменой крепостничества в сознании российского общества все больше закреплялись такие понятия, как «человек», «народ», «свобода». Кое-где в Европе становится доминирующей идея национального сплочения, ликвидации пропасти между представителями разных социальных слоев. В Прибалтике вместе с этими идеями социального переустройства актуальными были и национальные вопросы, коль скоро принадлежность к определенной народности означала и принадлежность к определенному социальному слою. Свободомыслие и дыхание нового времени дошли и до простых людей Прибалтики. Младолатыши были не только поколением нового мышления, но и молодыми, горячими, увлеченными людьми, способными не только сами добиться многого, но и увлечь других идеями духовной свободы и полноценной жизни.

В Дерпте стал выходить сборник статей под названием “Sēta, Daba, Pasaule” («Двор, природа, мир»). Для его третьей тетради за 1860 год Екаб Звайгзните предложил свой очерк «О латышских народных песнях» и опубликовал полторы сотни народных песен.

1856 год стал значимым и для истории латышской литературы, поскольку в Дерпте вышли в свет «Песенки, переведенные на латышский язык» Юриса Алунана. Помимо оригинальных стихов Ю. Алунана, в сборнике были и переводы произведений немецких и русских поэтов. Время этого издания с полным основанием можно считать датой рождения новой латышской литературы — это, во-первых. Во-вторых, подготовка издания повлекла за собой необходимость и возможность укреплять и развивать собственно латышский язык. Дерпт был не только одним из самых значимых центров образования и науки всей России — его можно рассматривать и как колыбель латышского национального пробуждения.

Занятия в университете проходили на немецком, что для К. Барона не составляло трудностей. Так же, как и русский язык, поскольку он был языком обучения в школе Виндавского (Вентспилского) края. Таким образом, владение языками, что всегда было одним из краеугольных камней в образовании, сыграло решающую роль и в жизни К. Барона. Позднее он старался самостоятельно освоить также английский. Лучшему пониманию народного творчества способствовали и занятия литовским языком.

С 1856 года К. Барон стал публиковаться в газете “Mājas Viesis” («Гость дома»), первая публикация — статья «Звезды». В 1857 году напечатал свои первые стихи. К. Барон писал и об эстонских народных песнях, привлекая таким образом внимание к необходимости собирания и латышского фольклора.

В 1860 году из-за нехватки денег К. Барон прервал обучение в Дерпте и возвратился в Донданген (Дундагу), надеясь в будущем все же собрать деньги для завершения учебы.

В Петербурге

В мае 1862 года К. Барон по приглашению Ю. Алунана приехал в Петербург и принял участие в создании газеты “Pēterburgas Avīzes” («Петербургская газета»). В 1863 году он фактически становится ее главным редактором, сам пишет множество статей, подписывая их разными псевдонимами. К. Барон опубликовал более 150 статей по естествознанию (физике, химии, математике, астрономии) и вопросам народного образования, последовательно выступал против суеверий. Помимо публицистических и научно-популярных статей, он публиковал и собственные рассказы – «Дедушкина женитьба», «Что есть преступление» (оба в 1863 году), «Испорченная поездка на базар» (1864), «Ловкий мужик» (1865), стихотворения  («Река и жизнь человека», «Двойная гробница», «Наше состояние» и др.), очерки («Дундага», (1862) и «Петербург» (1863)), другие произведения. В рассказах К. Барона нашли отражение наблюдения за жизнью хуторов, протест против господствовавшей тогда морали; а стихи его свидетельствовали о прогрессивных устремлениях автора, прославляли героизм и пробуждали самосознание латышского народа. В сатирических работах он высмеивал невежество и выступал за необходимость образования.

Первыми о вредном содержании газеты заговорили прибалтийско-немецкие чиновники. Они же добились того, чтобы газета проходила цензуру не в Петербурге, а в Риге. Петербургские чиновники, таким образом, уже не могли делать вид, что не видят ничего зазорного в издании, хотя самим им борьба латышей против немецкого влияния была по душе.

13 мая 1864 года жандармское управление Петербурга открыло дело за номером 1832. Это означало, что К. Барон, Я. Звайгзните и другие активные сотрудники газеты угодили под надзор полиции. В 1865 году курляндский губернатор И. Х. фон Бреверн дал задание своим помощникам докладывать ему лично о корреспондентах “Pēterburgas Avīzes”.

В 1865 газета была закрыта. Поскольку иного выхода не было, К. Барон остался в России. В 1865—1866 годах Кришьянис Валдемар поддерживал тесные контакты с Министерством просвещения России. По его заданию он исследовал и составил сообщение о положении в школах Прибалтики. Далее последовал проект устава народных школ — о создании русских гимназий в прибалтийских губерниях. Эти статьи К. Барон перевел на немецкий, дабы привлечь к ним больше внимания, в том числе и общественности Запада. Поскольку в рукописях этой работы обозначены имена обоих младолатышей, можно предположить, что К. Барон был не только их переводчиком и редактором, но и соавтором.

Тесные контакты завязались у К. Барона с основанным в 1845 году Русским географическим обществом. Уже с первых дней общество занялось сбором этнографических материалов о балтийских народах и живо интересовалось их судьбой. В 1865 году Кришьянис Барон стал членом географического общества. На заседании 10 апреля 1867 года, на котором принималось решение об экспедиции по сбору латышского этнографического и фольклорного материала, ее руководителем первоначально хотели назначить К. Барона, но впоследствии от этой мысли пришлось отказаться.

К. Барон тем временем проделал другую очень значимую работу. Он составил большой обзор-исследование по литературе, посвященный истории, образу жизни и культуре латышей, — «Указатель сочинений о коренных жителях Прибалтийского края» (1868). Причем сделал он это с поразительной тщательностью и чувством ответственности. В материалах К. Барона сохранились и толстенные общие тетради, и листы картотеки с выписками из книг и журналов, именами авторов, хронологическими и тематическими подборками. Ясность и лаконичность созданной им системы помогала хорошо ориентироваться в многообразии представленных фактов.

В «Воспоминаниях» Кришьянис Барон рассказывает: «В петербургские короткие темные зимние дни моя лампа не гасла. Я прилежно навещал ближайшую университетскую библиотеку и составил полный список статей из книг и журналов, относящихся к прибалтийской провинции и ее жителям. Выдержку из этого списка напечатало Русское географическое общество».

В указателе, подготовленном К. Бароном, дан не только исчерпывающий подбор материалов в их хронологической последовательности, но и краткие аннотации антифеодальной направленности. Характеризуя так называемую Хронику Руссова (“Chronica der Prouintz Lyfflandt”, 1578), К. Барон подчеркивает, что эта первая развернутая история Ливонии сводит на нет утверждения о позитивной культурной миссии немецких завоевателей и их стремлении привнести благосостояние в жизнь прибалтийской провинции. Хроника рисует падение нравов в среде завоевателей, разруху, вызванную жестокими войнами, искоренение крестьянства.

После закрытия газеты Кришьянис Барон искал, чем заняться, но уже существовало предписание III отделения Министерства внутренних дел о том, чтобы не принимать его на работу. Собственно говоря, жандармский надзор официально не был отменен никогда. Что прикажете делать? Возвращаться в Латвию опасно.

В 1867 году Русское географическое общество хотело направить К. Барона в Латвию для сбора этнографических и фольклорных материалов, но уже было понятно, что появление младолатыша на родине не только нежелательно, но и опасно.

Были и личные причины, заставившие К. Барона остаться в России.

«Любовь — это не только одинаковое звучание двоих, но и гармония душ», — эта строка из записной книжки К. Барона подводит нас к рассказу о столь значимой для латышей любви жизни Кришьяниса Барона — Дарте.

У нас нет точных данных о том, как К. Барон встретил Дарту Рудзите. Сведения о ее происхождении тоже весьма противоречивы. Известно, что в спутницы жизни К. Барон выбрал девушку, которая ни дня не ходила в школу, а писать научилась в 60 лет. Дарте полагалось вместо мужа отсылать либо получать почтовые переводы — корректуру «Латышских дайн» из Петербурга. Еще известно, что она рано стала служанкой в семье некоего польского помещика. Так она оказалась в Петербурге.

Поженились Кришьянис и Дарта в Петербурге, и 13 октября 1865 года появился на свет их сын Карлис. Даже в период “Pēterburgas Avīzes” зарплаты К. Барона не хватило бы на содержание семьи, а после закрытия газеты ситуация и вовсе осложнилась. В 1867 году в расчете на более высокооплачиваемую работу он сдает экзамен на домашнего учителя. Однако домашнему учителю в те времена полагалось находиться при своих подопечных с раннего утра и до позднего вечера, включая выходные и праздничные дни, и работая почти без отпусков. Учитель — он же слуга, и он же — член семьи.

В даль и в глубь России...

В 1867 году К. Валдемар отправился в Москву, где в редакции газеты «Московские ведомости» получил место специалиста по мореходству и по делам Прибалтики.

С помощью учителя частной гимназии Гренциона К. Валдемар выхлопотал место и для К. Барона. Однако то было место классного наставника, или надзирателя, о котором К. Барон в своих воспоминаниях скажет: «Это занятие мне было не по душе... Мне был противен этот полицейский порядок...»

Какое-то время К. Барон давал частные уроки, не теряя надежды устроиться на такое место, которое позволило бы ему перевезти семью из Петербурга. Прошло больше полугода в хождениях по «конторам по трудоустройству». В воспоминаниях написано: «Как-то у меня объявился статный, стройный молодой господин, отрекомендовался сыном писаря из Дундаги Я[нсона]. Мы были знакомы еще мальчиками, но после Дундаги много лет не встречались. Он обнаружил в конторе по трудоустройству мое имя и адрес и нашел меня. Проведя несколько лет в России в роли домашнего учителя, он оставил это занятие и женился. Ему велено было подыскать на свое место другого учителя, и он обрадовался, обнаружив старого знакомого».

Там, в бывшей Воронежской губернии (ныне Белгородская область), вдали от родины, К. Барон и провел долгие годы своей жизни, началом которых стал день 1 июня 1867 года, о чем свидетельствует отметка в записной книжке. В «Воспоминаниях» К. Барон пишет, что он познакомился с условиями, в которых ему предлагалось жить, и нашел, что они «не злые».

Конечно же, для К. Барона важна была семья, в которой ему предстояло жить и работать. Фамилию Станкевич в русской культуре связывают с именем поэта и мыслителя Николая Станкевича (1813—1840). Николай был единомышленником Белинского, основателем так называемого кружка Станкевича.

О младшем брате Николая — Иване Станкевиче (1820—1907), работодателе К. Барона, известно, что он поступил в университет, однако ушел из него и служил в драгунском полку. По причине серьезного заболевания он оставил полк и вернулся в родные края. Любимое дело и увлечение Ивана — коневодство. Выращенные в конюшнях Удеревки лошади удостоились 15 золотых медалей.

«Воспоминания» дают представление о житье-бытье в Острогожске: «На окраине города у Станкевичей красивый дом, оранжереи, различные хозяйственные постройки, конюшни и загоны для коров, большой сад или парк...» Тот факт, что Станкевич предложил К. Барону и жилье, и работу, удивителен сам по себе. Его объяснил доктор Воронежского университета А. Аникишин в своем исследовании об Иване Станкевиче. Оказалось, что Иван влюбился в Дарью Кармышеву, дочь крепостного, что по тем временам было вызовом общепринятым нравам. Местный священник отказался обвенчать их. В результате семеро из восьми их детей родились вне брака. Иван и Дарья поженились только после отмены крепостного права, и только тогда их дети удостоились дворянского титула.

Иван Станкевич знал, что воспитатель его детей находится под надзором полиции, но игнорировал многократные уведомления о том, что К. Барон — политически неблагонадежный. Знал И. Станкевич и о том, что К. Барон в течение семи лет не регистрировался в воронежском ведомстве образования.

Домашний учитель в этой семье был на особом положении. Он — учитель со специальным дипломом, готовящий детей к поступлению в средние и высшие учебные заведения. Живет в семье своего работодателя и поэтому обычно не женится. Об успехах своих воспитанников ему положено сообщать в воронежское ведомство образования. Кришьянис Барон отвечал не всем этим требованиям — он был женат, к тому же его разыскивала полиция. Почему же Станкевич держал его? Вероятно, дело тут в его личности. К. Барон писал об Иване Станкевиче: «Он был человек гуманный и свободолюбивых взглядов, без религиозных и национальных предрассудков».

Где бы ни жили Станкевичи, они собирали вокруг себя известных людей, людей культуры. Так случилось и в Воронежской губернии, и К. Барон общался с этими людьми. В семье Станкевич много читали, в том числе и на немецком, французском и английском языках.

О Воронежском крае рассказала в своем жизнеописании «Кришьянис Барон: история жизни» (“Mūža raksts”) Саулцерите Виесе. Благодаря ей удалось установить, какими российскими дорогами прошел К. Барон, а Россия, в свой черед, обрела памятные места рода Станкевичей. В этом сочинении мы читаем, что «Воронежский край первой половины столетия дал России нескольких выдающихся художников и ученых. Здесь жил Алексей Васильевич Кольцов (1809—1842), стихи которого уже в 50-х годах XIX века открыл латышскому читателю Юрис Алунан. Именно Николай Станкевич открыл дарование юного лирика и ввел А. Кольцова в литературные круги. В Воронеже жил и другой самобытный поэт — Иван Саввич Никитин (1826—1861). Родом из Воронежской губернии также собиратель русских сказок и сказаний Александр Николаевич Афанасьев (1826—1871). В 1855—1864 годах он издавал капитальный труд «Народные русские сказки», а в 1860-м — «Народные русские легенды». Километрах в шести от имения Удеревка родился знаменитый русский художник Иван Николаевич Крамской (1837—1887). В 1855 году провел свое последнее лето в Удеревке «Пушкин русской истории» Тимофей Николаевич Грановский (1813—1855). В воспоминаниях многих деятелей культуры Острогожск назван Воронежскими Афинами, выделяющимися яркой, напряженной культурной жизнью, духовными поисками и степенью активности, не свойственной даже большим городам центра Российской империи.

Жизнь и работа К. Барона в Воронежской губернии проходили в трех местах: в Острогожске — старинном российском городе, на окраине которого находился большой дом Станкевичей. Здесь К. Барон провел первые годы, хотя летом обыкновенно переселялся в Удеревку. Любопытно, что в Острогожске К. Барон создал спортивное общество конькобежцев, поддержанное местными жителями, и коньки им присылали из Москвы. Лето проводил в Удеревке, в красивом имении Станкевичей на берегах реки Тихая Сосна. Имение располагалось на высоком берегу. К. Барон работал с учениками и летом: «В летние каникулы, когда в доме были и ребята из Москвы, порядок был следующим: в шесть утра собирались в саду на зарядку с довольно внушительным набором гимнастических снарядов и приспособлений. Покончив с зарядкой, шли на реку купаться. Вернувшись, завтракали. Потом пара репетиторских часов, до обеденной трапезы. После обеда едем в степь или в лес. Вечером тоже гимнастические занятия и купание».

Саулцерите Виесе: «В [18]70-е годы Кришьянис Барон большую часть зим проводил в Москве по адресу: Большая Никитская, дом Новиковых, квартира Станкевичей. Живя в Москве, можно было посещать театры и оперу. И была возможность поддерживать тесные связи с московскими латышами, которых собрал вокруг себя Валдемар».

Саулцерите Виесе писала также, что, живя на просторах России, К. Барон не оставил подробных письменных свидетельств о том, как ему жилось в семье Станкевичей все эти долгие 26 лет. Только на склоне жизни, когда седобородый дедушка Барон диктовал воспоминания своей снохе Лине, он заговорил о жизни в России, однако не рассказал об атмосфере в семье Станкевич. Хотя в «Воспоминаниях» К. Барона есть рассказ Карлиса, сына Кришьяниса, — он о том, как тогда жилось его отцу.

Добавим, что в недавнем разговоре с правнучкой К. Барона Илзе Эргле та припомнила рассказы о некоторых обычаях семьи Станкевич, отмеченных К. Бароном. Например, уже после возвращения в Латвию он, пробуя суп, частенько приговаривал, что Станкевичи, дабы улучшить вкус супа, всегда добавляли в него какое-то особенное вино.

Своим воспитанникам К. Барон преподавал физику, ботанику, географию, математику и латынь. Его сын Карлис пишет: «С величайшей серьезностью он относился к нравственному и духовному воспитанию своих подопечных. Отец рассказывал матери, как старший Станкевич однажды с благодарностью заметил: с детьми, которых воспитывал Барон, у него никогда не было проблем... большое внимание он уделял и их физическому воспитанию, приучая к разным видам спорта. Воспитанники его быстро освоили греблю и выездку на лошадях. Поначалу старый Станкевич не одобрял эти занятия, считая их опасными, однако позднее поддался на уговоры детей и позволил им участвовать в речных прогулках. А отвечать за них должен был отец. Потом даже дамы не выдержали и присоединились к ним».

Сам Кришьянис Барон о жизни в семье Станкевич пишет: «Семья Станкевич, не считая одной уже замужней дочери, состояла из четырех сыновей и трех дочерей. Двое старших сыновей, Николай и Владимир, посещали московскую гимназию Креймана и возвращались домой только на выходные дни; младшему, Ване, было только два года, и он был при няне. Поначалу мне полагалось учить и следить за поведением только двенадцатилетнего Алексея. При дочерях состояли две гувернантки — француженка и англичанка. Я должен был учить девочек немецкому языку и арифметике. Русский язык и литературу преподавал учитель городской окружной уездной школы, Закон Божий — местный священник. Музыке учил еще один учитель. Мы вдвоем обжили большой флигель. В таком богатом доме всего, понятно, было вдоволь, и стол всегда накрывали богато. На именины шампанское лилось рекой. После прежней полунищей жизни я наслаждался вовсю. Но и работы хватало. Каждый день у меня было по пять уроков. После занятий мой воспитанник постоянно оставался под моим наблюдением и руководством — и в рабочие дни, и в праздники».

5 мая 1868 года К. Барон пишет в письме (печатными буквами) Дарте: «Милая Доринка! У меня теперь совсем нет времени — с раннего утра нужно озаботиться тем, чтобы дети вовремя встали, правильно умылись и оделись, потом уроки и свободное время. Зимой у меня было хоть сколько-то свободного времени для себя, а теперь, летом, нужно гулять с детьми; и так до позднего вечера, а там уже и в постель».

На протяжении долгих лет К. Барон оставался не только учителем, но и самым настоящим членом семьи Станкевич. Карлис Барон в своих воспоминаниях писал: «Отношения отца с семьей Станкевичей всегда были очень хорошими, отец пользовался у них большим доверием и уважением». Кришьянису Барону доверяли деньги, серьезные закупки. Когда воспитанники К. Барона учились уже в Москве, именно он, Барон, сопровождал их в дороге. И даже когда заболела старшая дочь Станкевичей и ее отправляли на лечение за границу, сопровождал ее до Петербурга Барон. Как, к прискорбию, он же встретил и привез в родную Удеревку ее бренные останки...

Благодаря жизни в Удеревке К. Барон освоил французский и английский языки, составил немецко-латышский словарь (который, увы, не издал), начал работать над народными песнями. Их было много: «Поначалу он помещал песни в ящичек с отделениями, собственноручно изготовленный, но тот скоро переполнился. Пришлось обзавестись шкафом, в котором удобно было размещать песни соответственно их содержанию и без труда находить нужные. Шкаф дайн изготовил в 1880 году немец-плотник по рисункам, размерам и указаниям отца», — писал Карлис Барон. У Шкафа дайн, изготовленного в Москве, два отделения, в каждом по 35 выдвижных ящичков, в каждом из них еще по 20 отделений.

Отношение хозяев к К. Барону выражалось во всем: он уже не работал учителем, жил в Москве, однако при нем оставили лакея Петю. «Живя в Риге, отец переписывался с обоими младшими сыновьями Станкевичей — Алексеем и Иваном. Иван успешно окончил юридический факультет, рано женился и впоследствии занял заметное положение в обществе. В письмах они описывали свою жизнь — и радостное в ней, и печальное, писали, что дубки в Удеревке, посаженные когда-то отцом, превратились в красивые деревья, что они часто сидят под сенью этих дубов, попивая шоколад или вино. ...Все письма заканчивались искренними приглашениями приехать в Удеревку, — это было бы для них большой радостью. Они благодарили за присланные дайны, уважительно относились к труду отца и сожалели, что из-за незнания латышского не могут познакомиться с содержанием дайн. А в другом письме молодой Станкевич просил порекомендовать ему какого-нибудь воспитателя. Он очень хотел бы, чтобы у его детей был такой же учитель, каким был для них мой отец», — писал Карлис Барон. Между прочим, так оно и случилось — следующий преподаватель тоже был латышом.

В 1884 году Карлис и Дарта из Петербурга, где Карлис окончил гимназию, перебрались в Москву. Кришьянис уже с 1880 года работал преподавателем немецкого в Мариинской женской гимназии. Затем, в 1893 году, вернулся в Ригу. Лето К. Барон проводил в Удеревке, зиму — в Москве. Дарта с Карлисом летом жили в деревне Московской губернии. Когда Карлис окончил Московский университет (два факультета) и решил стать врачом, они уехали в Ригу.

Кришьянис Барон возвратился в Ригу и продолжил работу над латышскими народными песнями; он обработал собрание народных песен ученой комиссии Рижского латышского общества и литературного отдела Елгавского латышского общества. План этой работы он составил еще в Москве. В 1894 году в Митаве (Елгаве) вышла первая тетрадка «Латышских дайн». По существу, вся первая подборка, включающая 12 тетрадок, была записана и составлена в России.

Но как все же К. Барон, домашний учитель, а затем преподаватель гимназии, стал Отцом дайн?

В 1878 году он перенял от Ф. Бривземниекса начатую им еще в Московском обществе друзей естественных наук, антропологии и этнографии работу по сбору и упорядочению латышских народных песен. В 1881 году К. Барон стал сотрудником этнографического отдела этого общества.

Младолатышей в Москве во главе с К. Валдемаром поддерживали в русских научных кругах, интересующихся образом жизни и культурой национальных меньшинств окраинных регионов России. Как уже говорилось, К. Валдемар в 1865 году вступил в Русское географическое общество. Он наладил деловые контакты со многими российскими общественными и государственными учреждениями, личные контакты с учеными, при посредничестве профессора Московского университета Н. А. Попова заинтересовал исследованиями в области латышской этнографии и фольклора Московское общество друзей естественных наук, антропологии и этнографии. К. Валдемар привлек к этой работе Ф. Бривземниекса. Когда общество в 1869 году решило приступить к исследованиям латышской этнографии и фольклора, Ф. Бривземниекс стал сотрудником этнографического отдела общества, и ему полагалось собирать материалы о латышской духовной и материальной культуре. Получив материалы и заручившись теоретической поддержкой (Н. А. Попов подготовил также письмо и соответствующую инструкцию), он уже летом 1869 года, а потом и в 1870 году отправился в Латвию. Фактически это была первая экспедиция по сбору латышского фольклора. Была создана организационная база для сбора материалов — приглашены нужные сотрудники, в Москве и Риге определены центры для создания архивов.

Работа, видимо, оказалась успешной, коль скоро уже в 1873 году при поддержке вышеупомянутого общества Ф. Бривземниекс опубликовал часть материала, собранного в экспедиции, — 1118 народных песен. Эти публикации нашли признание в научных кругах — возможно, также и потому, что рядом с латышскими текстами (напечатанными русскими буквами) были переводы песен на русский язык. В 1878 году К. Барон перенял у Ф. Бривземниекса работу по приведению в порядок собранного материала. Ф. Бривземниекс, в свою очередь, в 1881 году опубликовал пословицы, поговорки, загадки и другие фольклорные материалы. Подборка этих публикаций была удостоена большой серебряной медали общества.

Обращение К. Барона к фольклору было в какой-то мере случайностью. Он ведь изучал точные науки и до поры до времени фольклором интересовался между прочим. Однако энтузиазм, присущий тому времени — времени национального пробуждения, увлек и его, человека вообще-то весьма сдержанного и уравновешенного. Собирание и издание фольклорных материалов К. Барон рассматривал как серьезный способ пробуждения народного самосознания и по этой причине принялся за систематизацию дайн, готовя их к изданию. Одновременно с этой работой он сам как бы заново постигал поэтический и символический язык собственного народа, налаживал связи с собирателями дайн по всей территории Латвии. Неустанное самообразование и изучение текстов сделали К. Барона одним из самых серьезных авторитетов в этой области. Деятельность его была научно обоснованной и систематизированной, скрупулезной, порой утомительной и, по сути, необъятной.

Сил ему придавало сознание того, что на него возложена миссия, вероятно, еще более важная, нежели его коллеги и друга Ф. Бривземниекса. Адресатом своих трудов он видел не столько представителей научной среды, сколько сам народ.

«Собирание духовного наследия латышей, которым я занялся благодаря личным встречам и письмам Бривземниекса, нашло теплый, очень теплый прием в народе – и в простых людях, и в образованных кругах. Давно, казалось бы, засыпанные и иссякшие ключи народной памяти опять забили на диво всем», — писал К. Барон во введении к «Латышским дайнам». Эстафета, принятая в 1878 году от Ф. Бривземниека, – сбор и упорядочение латышских народных песен – этим делом К. Барон станет заниматься до конца своих дней.

В 1880 году в Москве по чертежам самого К. Барона некий немецкий столяр изготовил из соснового дерева Шкаф дайн — хранилище песен  с 73 выдвижными ящичками. Сегодня Шкаф дайн стал символом латышской духовной культуры, опознавательным знаком латышской фольклористики и памятником мирового нематериального культурного наследия.

Барону не сразу удалось найти принципы систематизации дайн. Прежние издания его не устраивали ни как ученого, ни как латыша.

«Cвет дайн, правильный и полный, раскрывается через полное и правильное понимание жизни народа, его представлений, его судьбы, его души и духа», — резюмировал К. Барон. Так родился основополагающий принцип систематизации — жизнь человека от колыбели до могилы.

Издание дайн. Снова Петербург

Этот, уже второй рассказ о Петербурге, на сей раз связан не непосредственно с жизнью К. Барона, а с изданием фундаментального собрания латышских народных песен — самого значительного вклада К. Барона. К подготовке издания приступили уже после возвращения К. Барона в Ригу. Однако в Петербурге, как и раньше, жили, учились, работали латыши. Одним из них был предприниматель Генри Виссендорф. О его нелатышском имени и фамилии отдельный рассказ. Этот отнюдь не бедный человек интересовался стариной, изучал ее. Правда, не обладая при этом теоретическими познаниями, но зато при похвальном стремлении собирать наследие народной культуры и, что самое главное, с желанием сделать его известным миру.

Генри Виссендорф уже 1892 году отправил К. Барону в Москву письмо с предложением помощи в издании дайн, в том числе помощи деньгами. После выхода первого тома (его готовили к публикации долгие четыре года) К. Барон радовался: при помощи Г. Виссендорфа удалось выйти на стабильного издателя — ни много и ни мало, на Российскую Императорскую академию наук. В ее типографии были отпечатаны и следующие тома латвийских дайн.

Даже мировая война не помешала завершить начатое. В 1915 году К. Барон получил письмо от Г. Виссендорфа, в котором тот с радостью сообщал, что последние материалы пошли в печать и, следовательно, можно не сомневаться, что народным песням не суждено забвение.

Имя Г. Виссендорфа в благодарность за бескорыстные хлопоты и финансовую поддержку стоит на титульном листе «Латышских дайн».

Так в Петербурге завершился труд К. Барона, вписавший его имя в число самых выдающихся деятелей латышской культуры. В том самом Петербурге, где много-много лет назад юноша мечтал о равных правах для его народа, о его будущем... В Петербурге, где когда-то пришла к нему любовь... К сожалению, в этой любви были не одни только светлые страницы. В Петербурге скончались трое из четырех детей К. Барона. Дарте уже к концу жизни удалось приехать в город своей юности и положить цветы на могилы детей. Однако где эти могилы, сегодня неизвестно.